Трудности концептуального подхода к проблеме добродетельного обмана усугубляются еще и тем, что чисто аксиологический подход здесь явно недостаточен (даже если основательно учитывается противоречивость и многомерность ценностных отношений). Наряду с ним необходим и праксеологический подход, а затем теоретическая увязка результатов аксиологического и праксеологического анализа проблемы. Возникающие при этом трудности обусловлены весьма многозначными смысловыми связями между категориальными структурами аксиологического и праксеологического подходов, не поддающимися линейному упорядочению.
Нередко результат добродетельного обмана, качество благодейственности оценивается сугубо праксеологиче- ски – с точки зрения интереса, пользы, повышения активности, достижения цели. Но эти характеристики могут вступать в противоречие с аксиологическими критериями или, к примеру, могут соответствовать низшим ценностям и идти вразрез с высшими ценностями. К тому же мыслимы случаи, когда намеренный обман приносит несомненную пользу данному индивидуальному или коллективному субъекту, но ценой нарушения принципов нравственности. Однако это ведет нередко к тому, что другому субъекту тем самым причиняют вред.
Возможны и другие варианты, когда нет оснований считать, что обманывающий (с целью принести другому пользу) нарушает принципы нравственности, но вместе с тем очевидно, что результат обманного действия, не причиняя зла никому другому, приносит обманутому такую пользу, которая препятствует ему осуществлять его высшие ценностные установки (реализуемые лишь ценой страданий, осознания горькой правды, ценой смертельного риска, неизбежных жертв). Диапазон вариантов, когда польза от добродетельного обмана противоречит высшим ценностям или не согласуется с ними в тех или иных отношениях, является трудно обозримым.
Рассмотрим такой пример. Человек знает, что жена его друга изменяет последнему, искусно обманывает его в течение длительного времени. Умалчивая об этом и рассеивая подозрения друга (разумеется, из самых лучших побуждений), он тоже обманывает его в течение длительного времени. Оба обманывают, стремясь предохранить обманываемого от тяжелых переживаний, последствия которых непредсказуемы, хотя мотивы обманных действий жены, конечно, более разнообразны.
Проведите над собой, читатель, мысленный эксперимент, поставив себя на место обманываемого. Как бы вы оценили действия друга? Решились бы вы сохранять неведение (и «пользу», приносимую обманом со стороны жены и друга) или предпочли бы «горькую правду»? По-видимому, большинство все же выбрали бы правду и страдание, но вместе с тем и надежду на обретение подлинных ценностей такого рода. Это знаменует выбор высшей ценности и представляет собой форму самоутверждения (утверждения в себе лучшего и высшего).
Разумеется, ситуация выбора тут создана весьма искусственно, ибо в жизни полное неведение, обеспечиваемое ловким обманом, исключает и подобную ситуацию выбора. Однако, несмотря на это (и на банальность приведенного примера), предложенный мысленный эксперимент позволяет ясно показать довольно частое рассогласование прагматических и аксиологических оценок, необходимость оценки добродетельных целей обмана в системе координат высших, фундаментальных ценностей, так как в противном случае, стремясь принести добро, нередко причиняют зло. Впрочем, подобная ошибка не исключена и в тех случаях, когда добродетельная цель обмана определяется с позиций высших ценностей. Это связано с уникальностью каждого из нас, с личностно детерминированным характером оценки. Элементарные принципы гуманизма предостерегают от силового навязывания личности некоторых высших ценностей, если они чужды ей, если она должна еще до них дорасти.
Эти обстоятельства резко усиливают проблематичность добродетельного обмана. Ведь тот, кто совершает его, вольно или невольно проецирует свою систему ценностей и символов веры на личность обманываемого. Тем самым нарушается автономия личности последнего, игнорируется ее собственная воля, хотя субъект добродетельного обма- на полагает, что так поступил бы на его месте и тот, кого он обманывает. На каждом шагу мы сталкиваемся с рассогласованием прагматической и аксиологической оценок. И столь же часто мы обнаруживаем рассогласование надличностной нормы и номинально связанной с ней ценностной установкой личности. Субъект добродетельного обмана никогда не располагает полной информацией об условиях достижения благого результата, так как они выявляются лишь в будущем, а он действует сейчас.
К этому надо добавить, что нередки случаи, когда акт добродетельного обмана по своему результату амбивалентен, т.е. приносит одновременно добро и зло, в одном отношении – пользу, в другом – вред (каждый может легко вспомнить из своей жизни подобные примеры); и, главное, трудно или невозможно определить – чего же больше.
Вот еще один особый случай, на этот раз из романа Василия Гроссмана: «Чем тяжелее была у человека долагерная жизнь, тем ретивее он лгал.
Эта ложь не служила практическим целям, она служила прославлению свободы: человек вне лагеря не может быть несчастлив...».
И тут пора, наконец, посмотреть на проблему нравственных оценок в более широком плане – обратиться к реальному и целостному контексту человеческих коммуникаций – типичных, по крайней мере, для западной циви- лизации. Речь идет о колоссально сложном процессе, в котором самым неожиданным образом переплетаются
интересы, противоречивые взаимодействия отдельных людей, групп, социальных слоев, организаций, учреждений и т.п. В нем обнажаются противоречия человеческой природы, видны их исключительно многообразные, непредсказуемые проявления, мучительные процессы самополагания и самоопределения личности, отдельные акты которых не поддаются однозначным оценкам, питая и без того неоглядную среду неопределенности. В ее лоне стираются различия добра и зла, истины и лжи, и она бросает умиротворяющий отсвет на обман, хитрость, неискренность, лицедейство, столь повсеместные в обыденной жизни.
Видимо, поэтому Ларошфуко говорил, что все люди в обществе охвачены круговой порукой лицедейства: «Каждый человек, кем бы он ни был, старается напустить на себя такой вид и надеть такую личину, чтобы его приняли за того, кем он хочет казаться; поэтому можно сказать, что общество состоит из одних только личин». Отсюда притворство, неподлинность межличностных отношений, потребность обмана и связанные с нею хитроумные игры: «Искренность – это чистосердечие. Мало кто обладает этим качеством, а то, что мы принимаем за него, чаще всего просто тонкое притворство, цель которого – добиться откровенности окружающих». «Если мы решим никогда не обманывать других, они то и дело будут обманывать нас». «Притворяясь, будто мы попали в расставленную нам ловушку, мы проявляем поистине утонченную хитрость, потому что обмануть человека легче всего тогда, когда он хочет обмануть нас».
Подобные вопросы сильно занимали такого тонкого исследователя человеческой природы, как Монтень, уделявшего им в своих «Опытах» пристальное внимание. Он приводит слова Цицерона («Ложное до того близко соседствует с истиной, что мудрец должен остерегаться столь опасной близости») и добавляет: «Истина и ложь сходны обличием, осанкой, вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами».
Но дело не только в этом. «Близость» истины и лжи вызывается прагматическими интересами, интенциональными факторами, парадоксальностью человеческих взаимоотношений. «Истина иногда бывает для нас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко приходится обманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобы научиться отчетливее видеть и понимать». И вслед за этими словами Монтень приводит изречение Квинтилиана: «Судят люди невежественные, и часто их надо обманывать, чтобы они не заблуждались». Он сочувственно излагает Сенеку: «Многие подали мысль обмануть их, ибо обнаружили страх быть обманутыми, и, подозревая другого, предоставили ему право на плутни».
Монтень подчеркивает трудности выбора между полезным и честным, невозможность их согласования во всех случаях, даже если человеком руководят самые благонамеренные побуждения. «Я не пытаюсь отказывать обману в его правах – это значило бы плохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинство дел человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки, почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем не менее незаконны». Подобные рассогласования неустранимы: «даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворства и вести дела не прибегая ко лжи».
Особенно хорошо это видно на примерах общественной или государственной деятельности, требующей сочетания различных интересов и использования недостойных средств для достижения высоких целей. Ссылаясь на мнения многих выдающихся мыслителей древности, Монтень пишет: «Тот, кто стремится к некоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, кто хочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливость в мелочах, а правосудие человеческое действует на манер медицины, с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно». «Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь и беспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным и более гибким». Сам бы он не хотел такой доли, да и вообще подобная необходимость оказывается для него под вопросом, о чем подробнее будет сказано дальше.
Для Монтеня добродетельный обман все же сохраняет проблематичность – и это, несмотря на признание его неустранимости из общественной жизни, как, впрочем, и неустранимости всякого обмана, в том числе с неопреде- ленными, недостаточно четкими нравственными индикациями.
Вопреки всему правда остается высшей и несомненной ценностью: «Непосредственность и правдивость своевре-
менны и уместны в любой век, каким бы он ни был». «Мало того, что мне противно обманывать, – мне противно, когда обманываются во мне». «Лишь бы говорилась правда. Это важнее всего. Кому не отвратительно вероломство, раз даже Тиберий отказался прибегнуть к нему, хоть оно и могло доставить ему великую выгоду?». И Монтень приводит случай, когда Тиберию предложили избавиться от злейшего врага римлян Арминия с помощью яда. Но Тиберий «отверг полезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер. Полагаю, что так: среди людей его ремесла это не диво. Но признание добродетели не обесценивается в устах ее ненавистника. Тем более что оно вынуждено у него самой истиной, и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается им, чтобы приукрасить себя».
Монтень, пожалуй, как никто другой из философов, раскрыл диалектические нюансы и переходы добродетельности и недобродетельности в актах человеческого общения, связанных с моментами дезинформации, умолчания, притворства, тщательно продуманного обмана.
Анализ аспекта проблематичности добродетельного об- мана показывает невозможность альтернативного решения многих задач нравственного выбора, ибо сами возможности заданы в многомерном ценностно-смысловом поле, включающем не только иерархическую упорядоченность (ценностей и смыслов), но и конкурирующие между собой однопорядковые ценности, не говоря уже об отношениях дополнительности, кооперативности и многих других, не поддающихся какому-либо четкому упорядочению.
Наша склонность к сплющиванию этой многомерности и созданию удобных правдоподобных теоретических клише препятствует глубокому пониманию человеческого духа, обладающего в действительности непредсказуемыми степенями свободы. Когда же под видом абстрагирования наше теоретическое сознание вытесняет все то, что не укладывается в его готовые категориальные структуры, умело игнорирует как чуждое, не действительное спонтанную игру душевных сил, стихию духовных новообразований, то оно приводит к угрожающему росту, собственной тривиальности, и к резкому «сужению» сознания вообще. Это создает благоприятную почву для утверждения в массовом сознании упрощенных стереотипов морального выбора и этической оценки, а стереотипы такого рода, в свою очередь, предопределяют формирование общественного мнения.
Между тем непредвзятый анализ именно темы проблематичности добродетельного обмана обнажает механизмы соскальзывания общественного мнения на уровень упрощенных решений и его нетерпимости к иным, особенно к неальтернативным решениям. Здесь ясно обнаруживаются не только фиктивность добродетельной интенции (когда она искусно имитируется, не будучи на самом деле добродетельной) и не только самообман и самооправдание (когда субъект уверяет себя в благой цели, в гуманном характере производимого им обманного действия, хотя его подлинный смысл состоит в защите личного или группового интереса). Здесь нередко выявляется относительность самого качества добродетельности, невозможность его выражения в краткой и однозначной формуле, столь привлекательной для общественного мнения, обнаруживаются такие неожиданные метаморфозы добродетельности, вплоть до перехода ее в свою противоположность, что их осмысление способно повергнуть в скепсис и в этический релятивизм.
Все это связано с чрезвычайно сложной структурой социальных отношений, с противоречиями между различными социальными субъектами, взаимообусловленностью их интересов. Конкретное рассмотрение акта добродетельного обмана, цель которого, казалось бы, достигнута, выявляет обычно и таких социальных субъектов (индивидуальных, коллективных и массовых), для которых тот же акт добродетельного обмана оборачивается злом. Попытаемся показать это на примере вопроса о причинах «признаний» Н.И. Бухарина на процессе по делу так называемого правотроцкистского блока. Ведь полезно обращаться к нашей не столь давней истории, содержащей много поучительных уроков.